Глава 3

Константин вернулся в палату только через два часа. После разговора со следователем он чувствовал себя так, будто ему пришлось совершить марш-бросок с полной выкладкой. Пижама на спине взмокла, в пояснице ломило, еще не до конца зажившие ребра напоминали о себе.

В палате, к его удивлению, было тихо. Блатные, перед его уходом игравшие в карты, исчезли. На угловой кровати, которую прежде занимал Сирота, теперь расположился скокарь Архип. Две соседние были пусты. На одной из них белье отсутствовало, другая была аккуратно застелена. Ближняя ко входу кровать Панфилова тоже лишилась белья.

– Костя, – услышал он голос Архипа, который лежал, укрывшись одеялом до пояса, – проходи сюда. Не удивляйся, это я перестелил. Теперь у нас новые шконки.

Тяжело переставляя ноги, Панфилов прошел к своему новому месту. Под его весом казенный матрац жалобно заскрипел.

Архип внимательно следил за тем, как Константин улегся на спину, но не произносил ни слова. Он ждал, пока Панфилов заговорит первым.

– А эти где? – усталым безразличным голосом произнес Константин.

– На хату вернули, – тут же откликнулся Архип. – Сирота с Киселем махаться начали из-за ветра.

– Какого ветра?

– Шулерский прием – передергивание картишек, стир по-нашему. Потом пришли жабы, устроили шмон – обыск значит. Здесь ведь тюрьма, и на кресте тоже шмонают. Сирота махаловкой занимался, стирки спрятать не успел. У Шкета еще одну колоду нашли. В общем, всю эту веселую компанию в стойло вернули, в изолятор.

– Курить охота, – с тоской сказал Константин, на которого рассказ Архипа не произвел, казалось, никакого впечатления.

– Курить тут нельзя. Но если очень хочется, то можно.

С ловкостью фокусника Архип извлек откуда-то из-под одеяла пачку «Примы» и коробок спичек.

– Садись поближе к окну.

Потом Архип обратился к мелкому вертлявому типу, который теперь занимал ближнюю ко входу кровать.

– Эй, Гусиносик, постой-ка на стреме, человеку покурить надо.

Пристроившись у окна, Панфилов закурил и стал жадно делать одну затяжку за другой. Архип открыл форточку, сел на кровать рядом. Он по-прежнему не лез с расспросами, терпеливо ожидая, пока у Константина не появится желание рассказать о встрече со следаком.

Но Панфилов ощутил такую потребность лишь после того, как выкурил всю сигарету.

– Капитана Дубягу знаешь? – обратился он к Архипу.

– Нет, у меня другой следак.

– Хотел, чтобы я раскололся. Требовал имена соучастников.

– А ты что?

– Не было у меня никаких соучастников. Один все сделал, без наводки.

– Поверил?

– Пугать начал.

Неожиданно Гусиносик, стоявший у двери, стал громко кашлять, потом быстро шмыгнул в свою кровать.

Константин едва успел занять свое место, как в палату вошел уже знакомый ему прапорщик. Он шумно потянул воздух носом и недовольно сморщился.

– Кто курил?

– Никто, гражданин начальник, – спокойно сказал Архип.

– Почему дымом пахнет?

– С улицы натянуло через форточку.

– Ладно, некогда мне тут с вами. Панфилов, на выход…

Еще через полтора часа Константин вернулся.

Вид у него был совершенно измученный. Не говоря ни слова, он завалился на кровать и закрыл глаза.

– Ты где был? – раздался над ухом свистящий шепот Архипа.

– Все там же.

– Ну?

– Баранки гну. Не сказал я им ничего. Нечего мне говорить.

– Жди беды…

Архип словно накаркал.

Не прошло и несколько минут, как в палату заявились двое конвоиров, теперь уже других. У предыдущих, как видно, закончилась смена.

– Кто тут Панфилов? – рявкнул один из вертухаев.

– Я, – отозвался Константин.

– Встать! На выход!

Обитатели палаты проводили Панфилова сочувственными взглядами – сколько же можно парня к следаку таскать?

Однако на сей раз Константина вели не на допрос к капитану Дубяге. Вначале ему выдали одежду, позволили переодеться, затем повели через заснеженный двор в соседний корпус. К вечеру мороз усилился. Снег под ногами уже не скрипел, а глухо скрежетал.

Пока вертухаи выясняли что-то на входе у дежурного, Константин стоял в уже известной ему стойке зека – лицом к стене, сложив руки за спиной.

Потом его повели по гулкому коридору вдоль длинного ряда железных дверей с намордниками – козырьками с наружной стороны. Пахло сыростью, табачным дымом и еще чем-то неприятным.

Возле последней двери передний вертухай скомандовал:

– Стоять, лицом к стене.

Раздался какой-то лязг, скрежет поворачиваемого в замочной скважине ключа, заскрипела открывающаяся дверь.

Константин вошел в камеру.

– Принимайте постояльца! – весело крикнул вертухай.

С грохотом захлопнулась железная дверь. На новичка с любопытством воззрились пятеро обитателей камеры. Трое из них были уже знакомы Константину по больничной палате. Он даже помнил, как их звали: Сирота, Кисель и Шкет. Они занимали нары среди узкого, длинного, как аквариум, помещения.

У двери, рядом с парашей, сидел на полу толстяк с пухлой розовой физиономией в красной майке, обнажавшей его плечи и руки. Несмотря на мороз за стенами следственного изолятора, в камере было душновато.

В нос Константину ударил тяжелый удушливый запах, еще более противный, чем в коридоре. Пахло потом от немытых человеческих тел, мочой, прелыми носками, вокруг тусклой лампочки под потолком висел сизым облаком табачный дым.

В углу, на дальних нарах, лежал, подложив руку под голову, угрюмый полноватый тип лет пятидесяти с совершенно лысой головой. В другой руке, свисавшей вниз, дымилась зажженная папироса. Угловой лежал на нарах, не снимая ботинок.

Увидев новичка, он сунул в рот папиросу, зажал ее зубами, пыхнул пару раз, лениво почесал грудь через расстегнутую рубашку.

– Здравствуйте, – спокойно сказал Константин, остановившись у двери.

Он оглядывал камеру, чтобы найти свое место. Нары рядом со Шкетом были свободны. Угловой несколько раз перекинул дымящуюся «беломорину» из одного уголка рта в другой, потом нехотя процедил:

– Добро пожаловать. Что за хрен с бугра?

– Да это резинщик, – ответил вместо Константина Сирота, – я его в больничке видел.

– Заткни пасть, – брезгливо сказал угловой, – не с тобой базар.

Сирота сразу же прикусил язык. Константин тем временем прошел к свободным нарам и стал снимать куртку, стараясь быть поосторожнее с обожженной рукой. Перевязку ему не делали уже несколько дней, бинтовая повязка на запястье пропиталась подсыхающей сукровицей.

– Командировки раньше были? – обратился к Панфилову угловой. – Срок где-нибудь мотал?

– Нет, – коротко бросил Константин.

– Пухнарь, значит.

Угловой выплюнул дымящийся окурок изо рта на пол и широко осклабился. Верхние передние зубы у него начисто отсутствовали.

За окурком с невероятной прытью бросился толстяк в красной майке. Он жадно затянулся, с наслаждением выпустил дым изо рта и бросил остатки «беломорины» в очко унитаза.

– Ну, что делать с ним будем? – обратился угловой к «шестеркам».

Сирота, который сидел до этого набычившись, тут же оживился.

– Фоловка нужна, Карзубый.

– Точно, Карзубый, пухнарю прописочка требуется, – радостно потирая руки, добавил Кисель.

– Щас поприкалываемся, – хихикнул Шкет.

Толстяк в красной майке принялся пожирать фигуру Панфилова голодными глазами. Потом сладко улыбнулся и пропел:

– Умница, настоящий пряничек.

– Ты не в его вкусе, – сострил Кисель.

– Ладно, – оборвал смех Карзубый, – Сирота, займись.

Блатной встал со своего места, вышел на середину камеры, засунув руки в карманы.

– Ну что, пухнарь, – глядя на Константина сверху вниз, сказал он, – в жопу дашь или вилкой в глаз?

Константин бережно положил обломок сигареты в наружный карман рубашки и спокойно посмотрел в глаза Сироты. Вызов его ничуть не испугал: вилок здесь не было, даже ложки для еды выдавали обломанные.